« Назад
ГРИГОРИЙ ХАРИК: "МЫ ПРИВЕЗЛИ КОРМОВЫЕ БАНАНЫ"
С ведущим актером Государственного театра музыкальной комедии, заслуженным артистом БССР Григорием ХАРИКОМ мы встретились после, как выяснилось, удачной "экспедиции" на местный "толчок". Но сейчас, хоть и перекинулись взаимной информацией о ценовых сюрпризах в Гродно и Минске, как-то особо в этот вопрос углубляться не было ни желания, ни настроения. А хотелось вызвать на другой разговор того, кто, безусловно, заметно выделяется в мужской труппе театра и приковывает внимание зрительного зала (судя и по реакции на спектаклях, и по устным отзывам театралов). Вызвать на разговор о себе, о своем восприятии сегодняшнего театра и, конечно, о своем ощущении нашего общего, измотанного бедами и конфликтами дома…
– Как давно связывает вас судьба с Театром музыкальной комедии, и что было до того?
– "До того" был политехнический институт, который я закончил в 1972 году, так что по профессии я инженер. Потом жизнь свою круто изменил – поступил в Белорусскую государственную консерваторию. А после окончания работаю в единственном театре – в Белорусском театре музыкальной комедии. Сейчас еще работаю и в Свердловском театре оперетты.
– Как это? Приезжаете на разовые выступления?
– Ну да, в двух спектаклях там занят. Кстати, на той площадке встречаюсь с известным нашим артистом Виктором Кривоносом. Давно мечтали вместе играть. И вот, наконец, это осуществилось.
– А как по времени все это удается делать?
– Это очень трудно. Трехчасовые перелеты. Разница во времени. Потом акклиматизация. А петь иногда приходится сразу. С самолета – прямо на спектакли и репетиции. В общем, все это тяжело и для меня, и для семьи. Но... Там еще есть искусство немножко. В этом все дело. Предложение работы возникло неожиданно и очень кстати. Как спасение. Как моральная поддержка. Как раз тогда, когда в нашем театре год назад все "обрушилось".
Ушла из театра Гайда. Ушел Саша Кузьменков. Пошла полоса творческого застоя, бессмыслицы. Вот тогда-то меня в Витебске разыскал на гастролях Стрежнев (он, кстати, очень известный режиссер в мире музыкального театра) и предложил мне работать на любых условиях у него в театре... Сейчас я в Свердловске пою и классический репертуар – сложную партию для певца – Мистера Икса, и в новом "Любовь до гроба". Там, где Кривонос, я и Галина Петрова, народная артистка РСФСР.
– Партнерство хорошее?
– Со стороны Кривоноса – очень хорошее. Мы – одной крови артисты.
– Григорий Ильич, вы сказали "когда все обрушилось у нас в театре". Что за этим стоит? Может, не очень этично вызывать вас на разговор о "взгляде изнутри"?
– Почему неэтично? Ведь о том, что происходит сейчас с нашим театром, кричать надо, а не отмалчиваться. Ведь качество спектаклей, которые вы смотрели, это такой упад, такой низ, в котором мы оказались. А ведь наш театр, обязательно напишите об этом, имел возможность стать очень неординарным, ярким и своеобразным. Это было три года назад. У нас был подбор актеров сильнейший. У нас был режиссер потрясающий – Вячеслав Олегович Цюпа. Способнейший человек, фантазии невероятной. Божий дар. Он привнес целое движение, целое направление в нашем бедном музыкальном жанре. Это очень важно – были люди, которые бы могли все это осуществить. И все это наше Министерство культуры загубило на корню. Что это? Может, действительно, нашей советской системе талантливые люди не нужны? Как не нужны хорошие инженеры, хорошие врачи… Выбиваются, понимаете ли, из общей массы. Непорядок… Так что все начинание было прикрыто. Разогнали. Цюпу пригласили в оперу, где он теперь мыкается.
А к нам пришел новый режиссер из Сыктывкара. Ему и квартиру – с ходу, и ничего с него не требовали. Представьте, он за три года у нас поставил только один спектакль под названием "Биндюжник и король". Я отказался там играть – это не просто пародия на то, что написал Бабель, это вообще – ужас!
На эту опереточную сцену, которая и без того "болтается" между вкусом и вкусовщиной, и вообще глупостью, он внес еще одно понятие – этакого жлоба! Это самое страшное в нашем жанре.
– Я не видела тот спектакль, не получилось...
– Да не только в этом. Это вылезает уже во всех спектаклях... И вот тогда все рухнуло. И стали уходить люди. Из той самой сильной "команды". Ведь уходят сильные. Слабые дерутся, цепляются. Ушла Гайда. Это целая эпоха. Она была моей партнершей двенадцать лет. Она была там, наверху. И я тянулся к ней. Знаете, это очень хорошее чувство, когда тянешься вверх. И вот эта личность, благодаря которой театр не расформировали в свое время, должна была уйти. Потому, что ничего не было впереди. Ничего впереди… Она ушла и, кстати, числится в Гродненской филармонии, об этом никто, наверное, и не знает.
Ушел Саша Кузьменков, замечательный наш "простак", и драматический артист, и каскадер, и кто угодно. Ушел в Одесский театр "Ришелье", его там с руками и ногами ухватили. Ушли люди, и театр скатился дальше некуда.
Правда, играем "Клопа" – спектакль Цюпы, за который он премию Ленинского комсомола получил. Но играем раз в месяц. Один раз! А к вам на гастроли вообще не привезли – сцена, видите ли, не позволяет. Вы приезжайте в Минск, посмотрите – это настоящий театр...
– Знаете, я ведь тоже не разделяю восторженные мнения большинства зрителей от показанного вами здесь. И по этому поводу пусть деликатно, но вполне определенно высказалась в своей статье "Зрелище или... суррогат"? (газ. "24 часа", 24 августа), но есть ли хоть какая-то обнадеживающая перспектива?
– Директор, слава богу, пришел понимающий в искусстве. Сам заканчивал консерваторию. Благодаря ему с Сашей Кузьменковым договорились: он приезжает к нам на некоторые спектакли. Гайда вернется в театр. Я надеюсь и приложу для этого все своя старания. Она сейчас будет новый спектакль делать – "Джулия" (по Соммерсету Моэму). Что-то попытаемся сделать.
Но... уже уничтожено главное. Уничтожено направление, и это для белорусской культуры чудовищная, непозволительная ошибка. Просто трагедия.
Я могу откровенно признаться. Что сейчас в этом театре мне работать неинтересно. Я столько учился, с нуля начинал. Ведь после консерватории выпускают совсем негодных. Учился, хватал, тянулся... И вот теперь я могу, но это никому не нужно. Нужно гораздо ниже, посредственнее.
Я хочу, чтобы все это прозвучало в газете. Надо написать правду. Ведь – полный зал! Полный! И принимают замечательно. А ведь то, что мы показываем, это...
Знаете, когда-то в Германии я ел бананы. Настоящие, желтые, красивые. Совсем не те, что появляются у нас. Потому что у нас в продаже, оказывается, кормовые! А есть настоящие, которые мы и в глаза не видим. Так вот, то, что мы сейчас привезли в Гродно, – это "кормовые" бананы, низшего качества, понимаете?
Конечно, я пытаюсь на сцене работать честно, но...
– Но давайте вернемся пока лично к вам. По моему ощущению, вы владеете не только голосом, но и актерской техникой достаточно хорошо. Не было ли предложений работать в драматическом театре?
– Я всегда мечтал быть эстрадным певцом. Совсем еще пацаном пел с оркестром радио и телевидения. Но всю жизнь любил оперу и драматическое искусство. Более того, всегда преклонялся перед людьми, которые способны творить по большому счету именно в драматическом театре. Это очень смелые люди, поверьте. А ваш вопрос... странно, какое совпадение. Действительно, совсем недавно Борис Луценко предложил мне работать в Русском театре. Я ему говорю: но я же певец, музыкант. А он: а я не против, чтобы вы концерты давали. Короче, предложил сразу роль царевича Алексея в спектакле "Христос и Антихрист" по Мережковскому. А потом, говорит, сыграешь Хлестакова, а потом... Мне аж плохо стало.
Я взял пьесу домой, прочитал. Это высочайшая трагедия, там выложиться нужно до конца, беспредельно.
А тут у меня, честно говоря, последнее время довольно неплохо поется. И я подумал, согласись я – и это будет конец моему пению.
Конечно, роль фантастическая, и искушение было дикое. Я ночь не спал, мучился, а на следующий день... отказался. Луценко мне сказал: "Я тебя понимаю. Подождем до осени, может, там – Хлестаков..."
– Хорошая форма. От чего это зависит?
– Хорошая форма для вокалиста, работающего в театре оперетты, от многого зависит. Первое, конечно, это хорошая вокальная форма. Это постоянное самоограничение. Потому что эти связки несчастные – два крохотных кусочка мяса, подвержены всему. Даже нервное потрясение, которое мы все пережили, думаете, бесследно проходит? Правда, когда человек уже внутренне настраивается на протест, у него даже лучше получается...
Потом – физическая форма. Диета постоянная. Оперетта, сцена толстых не любят. Ну и, конечно, всякие "вредные" привычки исключаются.
– На сцене вы все героев-любовников изображаете. А интересно, вы в жизни человек влюбчивый или закоренелый однолюб?
– Во-первых, я всегда старался уходить в своих персонажах от "голубых героев". Пытаюсь играть живых людей, которым не чуждо все земное. Я считаю, что любовь – это, прежде всего, поступок. Нечто свершенное ради любимой. А не сверление глазами друг друга на сцене, изображая дикую страсть. Этого я не умею. Хотя есть артисты, которые блестяще это делают. Вот, например. Витя Кривонос – актер, колоссально умеющий любить на сцене. Всему веришь. Я, к сожалению, в этом слабоват.
– Да, видать, опыта жизненного маловато...
– А жена у меня одна. Я не разводился. 15 лет уже вместе.
– Как вы оцениваете в целом роль театра в социально-психологической ситуации? Умрет ли он, как некоторые предсказывают?
– Никогда не умрет. Потому что это – человек. А точнее, он – сродни человеку. А человеку свойственна потребность представлять, изображать, играть. Поэтому, если театр и умрет, то только вместе с человечеством. А для оперетты вообще настает золотой век. Если драма выдохлась, выплеснув все свои запретные темы, то у оперетты всегда есть спасение – гениальная музыка, которая веками живет и веками нравится. Это просто гениальные люди, тот же Штраус, Кальман. Легар – сделали нам этот хлеб, и мы едим его так долго...
– Григорий Ильич, и, наконец, вопрос, который я не могу вам не задать. Все мы повзрослели за эти несколько дней, может, постарели... Как вы себя ощущаете, что испытываете после пережитого?
– 19 числа в половине девятого мне позвонил наш артист – Гера Козлов и сказал, что у нас – чрезвычайное положение. А я спросил: что, по уборке урожая? Он говорит, мол, дурачок – у нас хунта, у нас переворот. Я тут же включил телевизор, послушал то, что зачитывали дикторы, и... впервые в жизни выкурил натощак сигарету. Это был ужас! Сразу же собрались в театре, обменялись мнениями. Да однозначное мнение было! Когда я слышу по телевизору все эти разговоры Павлова, Щербакова, что, дескать, не разобрались – все это брехня! Нормальный человек разобрался сразу.
Другое дело – как это все было пережить. Театр в эти дни не отходил от приемников. Бегали друг к другу по номерам, обменивались информацией, которую "выхватывали" из приемников. Сидели до двух часов ночи, ловили "Би-би-си", чтобы хоть какую-то новость заполучить. Вообще, конечно, то, что произошло, еще раз подтвердило, что живем мы в страшной стране. Наше измотанное поколение... Но театр мужественно сражался. И спектакли шли. А за кулисами что творилось... Борьба, споры с теми, кто был рад перевороту. Представьте, в каком состоянии люди выходили на сцену.
А меня подмывало что-нибудь сказать прямо в зал. И я пытался. Импровизировал текст, прямые параллели проводил. И, знаете, зритель это подхватывал, понимал. Кстати, в Свердловске в эти дни главный режиссер ежедневно выходил в зрительный зал перед спектаклем и говорил с людьми о том, что случилось. И перед труппой, и перед зрителями отношение было высказано прямо, открыто ко всему случившемуся.
Но... это Свердловск, родина Ельцина, там разбираются быстрее, чем в Белоруссии. Что касается меня, то я – коммунист. Вступил в 1987 году, чтобы легче было с партийным билетом сражаться против этих страшных людей, которые в нашем театре и практически разрушают его. Я просто "закрывал амбразуру". Если бы не я – был бы другой. А сейчас я выхожу из КПСС, из КПБ. Я не выходил в конъюнктурный момент, когда рядом все "посыпались" из партии. Сейчас я это делаю осознанно, потому что уже невыносимо поддерживать даже материально людей, которые... Я уже не говорю о моральной стороне. А вообще актер должен быть политизирован. Не к партии какой-то относиться, не в этом дело, а чувствовать пульс времени. А иначе: все на сцене выявляется. Все видно, ничего не спрячешь.
– Позади месяц гастролей, почти ежедневные встречи с гродненской публикой. Как вам показались наши зрители?
– Более теплые, чем в Минске. Их легче "раскачать", они более податливые на юмор, на приятную музыку. Легко работать в вашем городе. И театр прекрасный, и акустика замечательная, и зритель искренний, открытый, несмотря ни на что.
– Спасибо вам и за вашу актерскую отдачу на сцене, и за разговор. Я не прощаюсь. До встречи на "Клопе".
Светлана КАРМАЗИНА.
Гродненская правда. – 1991. – 30 авг.
|
