"Сегодня... я весь в будущем" (2001 г., Народная газета)

Геннадий Проваторов – профессор Академии музыки, лауреат Государственной премии Беларуси, народный артист России – дирижер с необъятным знанием всей мировой музыки разных времен и народов, эпох и стилей.

Скоро состоятся его выступления в Москве, Санкт-Петербурге, Испании... Одна из последних рецензий на концерт в Южной Корее: "Не прекращающаяся 15 минут овация, возгласы "бис!", "браво!" – именно так высоко оценила искушенная столичная публика мастерство известнейшего дирижера Геннадия Проваторова.

– Кирилл Кондрашин говорил: "Дирижирование – профессия второй половины жизни". Вы согласны с этим утверждением?

– Кирилл Петрович – мой первый педагог (вторая половина обучения прошла у Александра Васильевича Гаука). По всей вероятности, он имел в виду объединение таланта и опыта, психологического развития дирижера, познания самого себя. И поэтому, в принципе, согласен. Хотя есть и исключения: 17-летний Густав Малер сразу же проявил себя как абсолютный властитель оркестра. По этому поводу Малер говорил, что опыт подчас равен таланту, а талант, данный сызмальства, – опыту. Но есть и пример современного гения дирижирования – молодой английский дирижер Радл (к сожалению, забыл его имя). Сейчас он главный дирижер в Бонне. Его исполнение Девятой симфонии Бетховена, которое мне удалось увидеть в видеозаписи, гениально. Способность англичанина к отклонениям от темпа была исключительно смела, убедительна и обогащала представление о произведении.

– Бывают ли в Вашей практике случаи, когда не хватает репетиций?

– Бывает, если оркестр разучивает трудное, почти незнакомое произведение, например, "Дон Кихот" Р.Штрауса, а вместо запланированных восьми репетиций отводится только пять. Однако если произведение в репертуаре, то отмены концерта допустить нельзя. Больше того, дирижер должен спасти концерт и без репетиций: в исключительных случаях и это возможно. Главное – добиваться адекватного соотношения количества репетиций и профессионализма оркестра. Огромную роль играет и наличие определенного стимула.

– Чем бы Вы могли напутствовать начинающих дирижеров?

– Отвечу китайской пословицей: когда куда-нибудь заходишь, подумай, как ты выйдешь оттуда. Дирижирование – это вопрос соединения судьбы и характера. Бывает, что дирижером становится не самый талантливый, а человек, обладающий организационными задатками, который добивается, в конце концов, влияния на свою собственную судьбу. В воспитании молодых дирижеров на первое место надо поставить этику. Я недавно читал, что в школе дзюдоистов этика – это один из главнейших предметов, только после изучения которого идет обучение боевым дисциплинам. Не будь в дзюдо этики, борцы поражали бы друг друга насмерть, но именно она не позволяет применять искусство во вред. Пока у нас, к сожалению, с этим плохо, потому что воспитание дирижеров в Беларуси – слишком молодое дело.

– Вы мне представляетесь человеком очень деликатным. А ведь в дирижировании без огромной воли, императивности не обойтись. Как Вы совмещаете и то, и другое?

– Это не является проблемой. По жизни самый деликатный человек наиболее героичен, разве не так? Первым бросается спасать человека, потому что он очень остро чувствует ситуацию, а чужую боль – как свою собственную. По внутренней линии у дирижера это не столько необходимость, сколько обязанность броситься на помощь "утопающему". Для меня произведение – это живая ткань, как ребенок. Если знаю, о чем мечтал автор, то как же я не буду защищать каждый звук и нюанс его детища? Правда, средства для достижения цели не обязательно должны быть разбойничьими. В общении с музыкантами они могут воплощать в себе юмор, сарказм, примеры из жизни, образы и т.д. Иногда очень полезно молчание, взгляд бывает красноречивее слов. Важно, чтобы палитра взаимоотношений была неисчерпаема. А пожелание – каждый день учиться. Необходим "гамбургский" счет, при котором совершенно не учитываются прежние заслуги. Дирижер ведь всегда на виду и, как правило, о нем все всё знают и пристрастно оценивают. 

– А как складываются отношения с оркестром?

– Его нужно завоевывать ежедневно. Студентов я обучаю трудному искусству: умению реализовать свои требования и не поссориться с коллективом. Это проблема. Тут нужно ощущение смелости, резкости и гибкости. Конечно, бывает момент "компенсации", когда предстоят гонорары или поездки. Но если я приезжаю работать с оркестром Москвы, Ленинграда или за рубеж, это не действует. За рубежом действуют контракты, в которых есть пункт: считаться с характером главного дирижера. В отношении дирижеров-гастролеров это не действительно. Больше того, хороший дирижер сам идет на трудности, добиваясь нового результата, иного качества. Например, у меня год назад была встреча с московским оркестром, с которым мы играли Пятую симфонию Чайковского. Казалось бы, хрестоматийное произведение, и все может пройти гладко, традиционно. Но моя задача – поставить его заново и лишний раз напомнить о многообразности и неожиданности его содержания, о способности выразить сегодняшний день. Нужно только дать верный тон. От произведения через твое сердце и обратно должна идти "вольтова дуга", ведь надо все время подниматься до произведения, а не опускать его до себя. Тогда вырастает озвучивание (воплощение) тех необычайных сил симфонизма во всех его ипостасях и треволнениях, которые доводят его до трагической кульминации. Однако трения бывают и у хороших дирижеров, таких как Тосканини (из-за своей непримиримости не прижился в Англии), Караян (ему пришлось уйти из Бонна), нигде надолго не задерживался знаменитый Челибодакиа. В таких случаях богатство дирижера бывает невостребованным оркестром.

– Давайте вернемся сейчас в Ваш первый творческий период. Вероятно, атмосфера, в которой Вы росли, и помогла Вам определить, что есть призвание, и выбрать этот невероятно трудный жизненный путь – путь дирижера?

– Мама заметила мое влечение к музыке, когда мне было 6 лет. Восьми лет я начал учиться в районной музыкальной школе, а в четвертый класс поступил в Центральную музыкальную школу при Московской консерватории. А что касается дирижирования, не думаю, что это было случайно. Мне было 5 лет, когда я услышал Третью симфонию Шостаковича, и ее фрагменты я помнил через 15-20 лет. В 1942 году в Пензе, куда я был эвакуирован, в 8.30 утра не мог оторваться от радио, когда передавали Седьмую симфонию Шостаковича. По возвращении из эвакуации я систематически посещал репетиции и концерты, которые проходили в Большом зале Московской консерватории. Когда я учился на четвертом курсе фортепианного факультета, поступил на дирижерское отделение. Кстати, учеба у профессора Александра Борисовича Гольденвейзера на фортепианном факультете дала фундамент для развития моей дирижерско-исполнительской культуры. Для меня дирижирование – священное дело, потому я 2-3 года откладывал поступление, ощущая святой трепет перед профессией.

– Ваши родители были музыкантами? 

– Нет. От матери, которая была медсестрой, я узнал об отце (он был репрессирован). Его арестовали, когда ему было 29 лет. Он играл на скрипке, был актером, режиссером, автором сатирических и комических пьес. Он погиб в начале сталинских репрессий. Поэтому любовь к музыке я унаследовал на уровне генетики.

– Вы себя ощущаете дирижером более театральным, чем концертным?

– Существует требование к симфоническому дирижеру: быть самодостаточным, пластическим, держать на себе внимание, быть выразительным посредником между сценой и залом, аккумулятором энергии. Все должно обслуживать идею посредничества между сценой и залом. Станиславский предлагал закрыть дирижера от зрителей, чтобы он не отвлекал от сцены. Мне эта идея не близка. В театре продолжаю быть симфонистом, и наоборот. Как режиссер должен умереть в актере, так дирижер должен раствориться в музыке. Однако, в театре от дирижера на сцену должны идти флюиды, влияющие на темп и характер всего действия. 

– Расскажите немного о ваших концертах, которые запомнились чем-нибудь особенным.

– Вообще-то я помню все концерты, которые проводил в жизни, в том числе и не вполне успешные. Анализ этих концертов дает пищу для творческого роста и развития. Английский концерт 1977 года памятен сложной программой (Десятая симфония Шостаковича, "Тиль Уленшпигель" Штрауса и "Дафнис и Хлоя" Равеля), повышенным успехом и тем, что концерт по не зависящим от меня причинам состоялся с одной репетиции. Также мне запомнился успех Седьмой симфонии Шостаковича в Самаре, которую я проводил наизусть. Памятен необычайный успех прошлогоднего концерта в Большом зале Московской консерватории (Первый концерт и Пятая симфония Чайковского). В данном случае мне было интересно выступить в роли дирижера-постановщика симфонии. 

– Чем отличается дирижер-постановщик от просто дирижера?

– Непостановщик опирается на то, что сделано в оркестре; дирижер-постановщик предлагает свежий взгляд на материал, устраняет инерцию восприятия. В случае дирижера-постановщика важно показать духовную сущность, глубинный потенциал произведения и вызвать энтузиазм оркестра. Если найти правильные ассоциации, то они будут способны породить в музыкантах совершенно новый артистизм. Таким образом, можно вскрыть красоты произведения, которые "отдыхают" в многочисленных "нормативах". Это не ломка традиций (а иногда и ломка), но вдохновение, основанное на большой, подчас парадоксальной разработке материала.

– Чему Вы посвящаете свободное от работы время?

– Меня интересует все на свете: начиная от возможностей человеческого организма и заканчивая политикой и наукой. В спорте меня увлекают только шахматы, ну а романы и кинофильмы вроде сериалов меня совсем не занимают. Однако, одно дело – интерес, другое – возможности, поэтому перед всем, что связано с богатством горизонтов, всегда в долгу. Важно не только схватывать новое, а уметь это помнить и применять на практике. Все богатство арсенала можно использовать и во время репетиций, и в педагогике. Много времени отнимает театр, в филармоническом оркестре сейчас идет подготовка к январским гастролям в Испании: нужно обновить программы, сидеть в библиотеке, изучать партитуры. Потенциал и любознательность дирижера, связанные с постижением новых горизонтов, всегда чувствуются оркестром – это может выражаться в особом тоне, легкости в общении. Меня занимают тайны века, неразгаданные моменты цивилизации, интересно почувствовать себя в космосе и относительность всего существования. Помню, когда лет 12 назад в Москве ставил Третью симфонию Малера, я вспомнил об ацтеках: до сих пор люди не могут понять, каким образом на вершинах гор оказались колоссальные шары? А между тем Малер по масштабности своего симфонизма и кульминаций раздвигает границы представления о человеческих возможностях, связанные с космическими масштабами его разворота, его духовной мощи. Отсутствие сведений о таком явлении ацтеков лишило бы меня возможности этой вовремя поданной ассоциации. Действительно, кульминация поднялась до грандиозности, соответствующей Малеру.

– Без чего Вы не мыслите себя счастливым?

– Без оркестра и без любви.

– Вы всегда довольны своей работой?

– Довольными должны быть оркестр и публика. Я не люблю слово "доволен". Сам никогда не бываю собой доволен, и тем более меня не радует, когда мой студент доволен тем, что происходит. Именно момент недовольства порождает движение, иначе сразу же последует остановка в развитии. Доволен своим положением, сегодняшним днем бывает доволен обыватель, а творческим людям это не должно быть известно.

– Театр музкомедии для Вас – это этап или итог?

– Ни этап, ни итог. Я не стремился в музкомедию – меня пригласили на контрактной основе. У меня есть там свои спектакли: 10 ноября была премьера "Летучей мыши" И.Штрауса, открывал сезон я "Веселой вдовой". Имею отношение к балетным спектаклям "Жизель", "Шехерезада", "Болеро", "Дон Кихот", дальше предстоит "Щелкунчик". Я рад возможности раздвинуть свои горизонты в исполнительском искусстве. И самое главное – я не могу без работы, нужно быть в форме. Сегодня я в своих намерениях, в физическом самочувствии и действиях весь в будущем.

Беседовала
Наталья КАРДАШ.
Народная газета. – 2001. – 29 снеж. – С. 9.